Жар-птица

 

16го мая.
В продолжение двух дней мои дела ужасно подвинулись.

 

Княжна меня решительно ненавидит; мне уже пересказали две-три эпиграммы на мой счет, довольно колкие, но вместе очень лестные.

 

Ей ужасно странно, что я, который привык к хорошему обществу, который так короток с её петербургскими кузинами и тетушками, не стараюсь познакомиться с нею.

 

Мы встречаемся каждый день у колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то, чтоб отвлекать её обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, — и мне почти всегда удаётся.

 

Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый день полон дом, обедают,ужинают,играют, — и, увы, моё шампанское торжествует над силою магнетических её глазок!

 

Вчера я её встретил в магазине Челахова; она торговала чудесный персидский ковёр.

 

Княжна упрашивала свою маменьку не скупиться: этот ковёр так украсил бы её кабинет!..

 

Я дал сорок рублей лишних и перекупил его; за это я был вознаграждён взглядом, где блистало самое восхитительное бешенство.

 

Около обеда я велел нарочно провести мимо её окон мою черкескую лошадь, покрытую этим ковром.

 

Вернер был у них в это время и говорил мне, что эффект этой сцены был самый драматический.

 

Княжна хочет проповедовать против меня ополчение; я даже заметил, что уж два адъютанта при ней со мною очень сухо кланяются, однако всякий день у меня обедают.

 

Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, и никого не узнаёт; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает.

 

Он нашел случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон самой милой улыбкою.

 

— Ты решительно не хочешь познакомиться с Лиговскими? — сказал он мне вчера.
— Решительно.
— Помилуй! самый приятный дом на водах! Всё здешнее лучшее общество...
— Мой друг, мне и нездешнее ужасно надоело. А ты у них бываешь?
— Нет ещё; я говорил раза два с княжной, и более, но знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится...

 

Другое дело, если б я носил эполеты...

 

— Помилуй! да эдак ты гораздо интереснее! Ты просто не умеешь пользоваться своим выгодным положением... да солдатская шинель в глазах чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем.

 

Грушницкий самодовольно улыбнулся.
— Какой вздор! — сказал он.
— Я уверен, — продолжал я, — что княжна в тебя уж влюблена!

 

Он покраснел до ушей и надулся.

 

О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..

 

— У тебя всё шутки! — сказал он, показывая, будто сердится, — во-первых, она меня ещё так мало знает...
— Женщины любят только тех, которых не знают.
— Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды...

 

Вот вы, например, другое дело! — вы победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают... А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе говорила?
— Как? она тебе уж говорила обо мне?..
— Не радуйся, однако.

 

Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово её было:

 

«Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжёлый взгляд? он был с вами, тогда...»

 

Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку.

 

«Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен...»

 

Мой друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у неё на дурном замечании...

 

А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..

Надобно заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря о женщине, с которой они едва знакомы, называют её моя Мери, моя Sophie, если она имела счастие им понравиться.

 

Я принял серьёзный вид и отвечал ему:
— Да, она недурна... только берегись, Грушницкий!

 

Русские барышни большею частью питаются только платонической любовью, не примешивая к ней мысли о замужестве; а платоническая любовь самая беспокойная.

 

Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят,чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно:твое молчание должно возбуждать её любопытство, твой разговор — никогда не удовлетворять его вполне;

 

ты должен её тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежёт мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить — а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может.

 

Если ты над нею не приобретёшь власти, то даже её первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить её с ним, потому что на нём была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное...

 

Грушницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад и вперед по комнате.

 

Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью, этого не заметил.

 

Явно, что он влюблён, потому что стал еще доверчивее прежнего; у него даже появилось серебряное кольцо с чернью, здешней работы: оно мне показалось подозрительным...

 

Я стал его рассматривать, и что же?.. мелкими буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне,и рядом — число того дня, когда она подняла знаменитый стакан.

 

Я утаил свое открытие; я не хочу вынуждать у него признаний, я хочу, чтобы он сам выбрал меня в свои поверенные, и тут-то я буду наслаждаться...

 

 

 

***
Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу — никого уже нет.

 

Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу; голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и ползали, как змеи, серые клочки облаков, задержанные в своем стремлении и будто зацепившиеся за колючий его кустарник. Воздух был напоен электричеством.

 

Я углубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно.

 

Я думал о той молодой женщине с родинкой на щеке, про которую говорил мне доктор... Зачем она здесь? И она ли? И почему я думаю, что это она? и почему я даже так в этом уверен? Мало ли женщин с родинками на щеках? Размышляя таким образом, я подошёл к самому гроту.

 

Смотрю:

в прохладной тени его свода, на каменной скамье сидит женщина, в соломенной шляпке,окутанная чёрной шалью, опустив голову на грудь; шляпка закрывала её лицо.

 

Я хотел уже вернуться, чтоб не нарушить её мечтаний, когда она на меня взглянула.

 

— Вера! — вскрикнул я невольно.
Она вздрогнула и побледнела.
— Я знала, что вы здесь, — сказала она. Я сел возле неё и взял её за руку.

 

Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами; в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрёк.

 

— Мы давно не видались, — сказал я.
— Давно, и переменились оба во многом!
— Стало быть, уж ты меня не любишь?..
— Я замужем! — сказала она.
— Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина также существовала, но между тем... Она выдернула свою руку из моей, и щёки её запылали.
— Может быть, ты любишь своего второго мужа?.. Она не отвечала и отвернулась.
— Или он очень ревнив?

 

Молчание.

 

— Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься... — я взглянул на неё и испугался; её лицо выражало глубокое отчаянье, на глазах сверкали слёзы.
— Скажи мне, — наконец прошептала она, — тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий...

 

— Её голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову на грудь мою.
«Может быть, — подумал я, — ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда...»

 

Я её крепко обнял, и так мы оставались долго.

 

Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; её руки были холодны как лёд, голова горела.

 

Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.

 

Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с её мужем — тем хромым старичком,которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат и страдает ревматизмами.

 

Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, — и будет обманывать, как мужа...

 

Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!

 

Муж Веры, Семен Васильевич Г...в, дальний родственник княгини Лиговской. Он живет с нею рядом; Вера часто бывает у княгини; я ей дал слово познакомиться с Лиговскими и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от неё внимание.

 

Таким образом, мои планы нимало не расстроились, и мне будет весело...

 

Весело!..

 

Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, — теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно:

жалкая привычка сердца!..

 

Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь.
Отчего это? — оттого ли, что я никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это — магнетическое влияния сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?

 

Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это дело!..

 

Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину с твёрдой волей, которую никогда не мог победить...

Мы расстались врагами, — и то, может быть, если б я её встретил пятью годами позже, мы расстались бы иначе...

 

Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признаётся, я боюсь, чтобы не было у неё чахотки или той болезни, которую называют fieLvre lente(Медленная горячка.) — болезнь не русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия.

 

Гроза застала нас в гроте и удержала лишних полчаса.

 

Она не заставляла меня клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мы расстались... Она вверилась мне снова с прежней беспечностью, — я её не обману; она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть. я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда и она мне верит, хотя говорит противное.

 

Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока её шляпка не скрылась за кустарниками и скалами.

 

Сердце моё болезненно сжалось, как после первого расставания.

 

О, как я обрадовался этому чувству!

 

Уж не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только её прощальный взгляд, последний подарок — на память?..

 

А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит...

 

Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся всё яснее и яснее.

 

Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, всё в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утёса на утёс.

 

Я думаю, казаки, зевающие на своих вышках, видя меня скачущего без нужды и цели, долго мучились этой загадкой, ибо, верно, по одежде приняли меня за черкеса. Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме верхом я больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы.

 

И точно, что касается до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди:ни одного галуна лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный,не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска тёмнобурая. Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая моё искусство в верховой езде на кавказский лад.

 

Я держу четырёх лошадей: одну для себя, трёх для приятелей, чтоб не скучно было одному таскаться по полям; они берут моих лошадей с удовольствием и никогда со мной не ездят вместе.

 

Было уже шесть часов пополудни, когда вспомнил я, что пора обедать; лошадь моя была измучена; я выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска в немецкую колонию, куда часто водяное общество ездит en piquenique (на пикник ).

 

Дорога идет, извиваясь между кустарниками, опускаясь в небольшие овраги, где протекают шумные ручьи под сенью высоких трав; кругом амфитеатром возвышаются синие громады Бешту, Змеиной, Железной и Лысой горы.

Спустясь в один из таких оврагов, называемых на здешнем наречии балками, я остановился, чтоб напоить лошадь;в это время показалась на дороге шумная и блестящая кавалькада:

дамы в чёрных и голубых амазонках, кавалеры в костюмах, составляющих смесь черкесского с нижегородским; впереди ехал Грушницкий с княжною Мери.

 

Дамы на водах ещё верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно, поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов: он был довольно смешон в этом геройском облачении. Высокий куст закрывал меня от них, но сквозь листья его я мог видеть всё и отгадать по выражениям их лиц, что разговор был сентиментальный.

 

Наконец они приблизились к спуску; Грушницкий взял за повод лошадь княжны, и тогда я услышал конец их разговора:

 

— И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? — говорила княжна.
— Что для меня Россия! — отвечал её кавалер, — страна, где тысячи людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением, тогда как здесь — здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству с вами...
— Напротив... — сказала княжна, покраснев.
Лицо Грушницкого изобразило удовольствие. Он продолжал:
— Здесь моя жизнь протечёт шумно, незаметно и быстро, под пулями дикарей, и если бы Бог мне каждый год посылал один светлый женский взгляд, один, подобный тому...

 

В это время они поравнялись со мной; я ударил плетью по лошади и выехал из-за куста...

 

— Mon Dieu, un Circassien!.. ( Боже мой, черкес!.. )— вскрикнула княжна в ужасе.

 

Чтоб её совершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка наклонясь:
— Ne craignez rien, madame, — je ne suis pas plus dangereux que votre cavalier

(Не бойтесь, сударыня, — я не более опасен, чем ваш кавалер).


Она смутилась, — но отчего? от своей ошибки или оттого, что мой ответ ей показался дерзким? Я желал бы, чтоб последнее моё предположение было справедливо.

 

Грушницкий бросил на меня недовольный взгляд.

 

Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по липовой аллее бульвара.

 

Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни.

С трёх сторон чернели гребни утёсов, отрасли Машука, на вершине которого лежало зловещее облачко;

месяц подымался на востоке;

вдали серебряной бахромой сверкали снеговые горы.

Оклики часовых перемежались с шумом горячих ключей, спущенных на ночь. Порою звучный топот коня раздавался по улице,сопровождаемый скрыпом нагайской арбы и заунывным татарским припевом.

 

Я сел на скамью и задумался... Я чувствовал необходимость излить свои мысли в дружеском разговоре... но с кем?

 

«Что делает теперь Вера?» — думал я... Я бы дорого дал, чтоб в эту минуту пожать её руку.

 

Вдруг слышу быстрые и неровные шаги... Верно, Грушницкий... Так и есть!
— Откуда?
— От княгини Лиговской, — сказал он очень важно. — Как Мери поёт!..
— Знаешь ли что? — сказал я ему, — я пари держу, что она не знает, что ты юнкер; она думает, что ты разжалованный...
— Может быть! Какое мне дело!.. — сказал он рассеянно.
— Нет, я только так это говорю...
— А знаешь ли, что ты нынче её ужасно рассердил? Она нашла, что это неслыханная дерзость; я насилу мог её уверить, что ты так хорошо воспитан и так хорошо знаешь свет, что не мог иметь намерение её оскорбить; она говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты, верно, о себе самого высокого мнения.
— Она не ошибается... А ты не хочешь ли за неё вступиться?
— Мне жаль, что не имею еще этого права...

 

— Ого! — подумал я, — у него, видно, есть уже надежды...
— Впрочем, для тебя же хуже, — продолжал Грушницкий, — теперь тебе трудно познакомиться с ними, — а жаль! это один из самых приятных домов, какие я только знаю...

 

Я внутренно улыбнулся.
— Самый приятный дом для меня теперь мой, — сказал я, зевая, и встал, чтоб идти.
— Однако признайся, ты раскаиваешься?..
— Какой вздор! если я захочу, то завтра же буду вечером у княгини...
— Посмотрим...
— Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной...
— Да, если она захочет говорить с тобой...
— Я подожду только той минуты, когда твой разговор ей наскучит... Прощай!..

 

— А я пойду шататься, — я ни за что теперь не засну... Послушай, пойдём лучше в ресторацию, там игра... мне нужны нынче сильные ощущения...

 

— Желаю тебе проиграться...

 

Я пошёл домой.

 

 

 

 

Дальше