Жар-птица

 

Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочерёдно, по вечерам играли в карты.

 

Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С***очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен.

 

Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra.

 

— Все это, господа, ничего не доказывает, — сказал старый майор, — ведь никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми подтверждаете свои мнения?
— Конечно, никто, сказали многие, — но мы слышали от верных людей...
— Всё это вздор! — сказал кто-то, — где эти верные люди, видевшие список, на котором назначен час нашей смерти?.. И если точно есть предопределение, то зачем нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать отчет в наших поступках?

 

В это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал, и медленно подойдя к столу, окинул всех спокойным взглядом. Он был родом серб, как видно было из его имени.

 

Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и смуглый цвет лица, чёрные волосы, чёрные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, — всё это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.
Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, — которых прелесть трудно достигнуть, не видав их, он никогда не волочился. Говорили, однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали.
Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зелёным столом он забывал всё, и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи только раздражали его упрямство.

 

Рассказывали, что раз, во время экспедиции, ночью, он на подушке метал банк, ему ужасно везло.

 

Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию.

 

«Поставь вабанк!» — кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих понтеров.

«Идёт семёрка», — отвечал тот, убегая.

 

Несмотря на всеобщую суматоху, Вулич докинул талью, карта была дана.

 

Когда он явился в цепь, там была уж сильная перестрелка. Вулич не заботился ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал своего счастливого понтера.
— Семёрка дана! — закричал он, увидав его наконец в цепи застрельщиков, которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул свой кошелёк и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения о неуместности платежа.

 

Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперёд, увлёк за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами.

 

Когда поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали, ожидая от него какой-нибудь оригинальной выходки.
— Господа! — сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже обыкновенного), — господа! к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнью, или каждому из нас заранее назначена роковая минута...

 

Кому угодно?

 

— Не мне, не мне! — раздалось со всех сторон, — вот чудак! придёт же в голову!..
— Предлагаю пари! — сказал я шутя.
— Какое?
— Утверждаю, что нет предопределения, — сказал я, высыпая на стол десятка два червонцев — всё, что было у меня в кармане.
— Держу, — отвечал Вулич глухим голосом. — Майор, вы будете судьёю; вот пятнадцать червонцев, остальные пять вы мне должны, и сделайте мне дружбу прибавить их к этим.
— Хорошо, — сказал майор, — только не понимаю, право, в чём дело и как вы решите спор?..

 

Вулич вышел молча в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к стене, на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из разнокалиберных пистолетов; мы ещё его не понимали; но когда он взвёл курок и насыпал на полку пороху, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за руки.

 

— Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! — закричали ему.
— Господа! — сказал он медленно, освобождая свои руки, — кому угодно заплатить за меня двадцать червонцев?

 

Все замолчали и отошли.

 

Вулич вышел в другую комнату и сел у стола; все последовали за ним: он знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту минуту он приобрёл над нами какую-то таинственную власть.

 

Я пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы его улыбнулись; но, несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его.

 

Я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.

 

— Вы нынче умрёте! — сказал я ему.
Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:
— Может быть, да, может быть, нет... Потом, обратясь к майору, спросил: заряжён ли пистолет?

 

Майор в замешательстве не помнил хорошенько.

 

— Да полно, Вулич! — закричал кто-то, — уж, верно, заряжен, коли в головах висел, что за охота шутить!..
— Глупая шутка! — подхватил другой.
— Держу пятьдесят рублей против пяти, что пистолет не заряжен! — закричал третий.

 

Составились новые пари.

 

Мне надоела эта длинная церемония.

 

— Послушайте, — сказал я, — или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место, и пойдёмте спать.
— Разумеется, — воскликнули многие, — пойдёмте спать.

 

— Господа, я вас прошу не трогаться с места! — сказал Вулич, приставя дуло пистолета ко лбу.

 

Все будто окаменели.

 

— Господин Печорин, прибавил он, — возьмите карту и бросьте вверх.

 

Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то неопределённое любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок... осечка!

 

— Слава Богу! — вскрикнули многие, — не заряжён...
— Посмотрим, однако ж, — сказал Вулич. Он взвёл опять курок, прицелился в фуражку, висевшую над окном; выстрел раздался — дым наполнил комнату.

 

Когда он рассеялся, сняли фуражку: она была пробита в самой середине и пуля глубоко засела в стене.

 

Минуты три никто не мог слова вымолвить.

 

Вулич пересыпал в свой кошелек мои червонцы.

Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил;

 

иные утверждали, что,вероятно, полка была засорена,

 

другие говорили шёпотом, что прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал, что последнее предположение несправедливо,
потому что я во все время не спускал глаз с пистолета.

 

— Вы счастливы в игре, — сказал я Вуличу...
— В первый раз от роду, — отвечал он, самодовольно улыбаясь, — это лучше банка и штосса.
— Зато немножко опаснее.
— А что? вы начали верить предопределению?
— Верю; только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть...

 

Этот же человек, который так недавно метил себе преспокойно в лоб, теперь вдруг вспыхнул и смутился.

 

— Однако же довольно! — сказал он, вставая, пари наше кончилось, и теперь ваши замечания, мне кажется, неуместны...

— Он взял шапку и ушёл.

 

Это мне показалось странным — и недаром!..

 

 

Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог найти удобного случая!..

 

Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звёзды спокойно сияли на темноголубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..

 

И что ж? эти лампады, зажжённые, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажжённый на краю леса беспечным странником!

 

Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!..

 

А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою...

 

И много других подобных дум проходило в уме моём; я их не удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлечённой мысли.

 

И к чему это ведёт?..

 

В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение.

 

Но что от этого мне осталось? одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений.

 

В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив её уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге.

 

Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твёрдо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их услужливой астрологией, попал невольно в их колею, но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги.

 

Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал, наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, повидимому, неживое.

 

Наклоняюсь — месяц уж светил прямо на дорогу — и что же? предо мною лежала свинья, разрубленная пополам шашкой...

 

Едва я успел её осмотреть, как услышал шум шагов: два казака бежали из переулка, один подошёл ко мне и спросил, не видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей.

 

Я объявил им, что не встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой храбрости.
— Экой разбойник! — сказал второй казак, — как напьётся чихиря, так и пошел крошить всё, что ни попало. Пойдём за ним, Ерёмеич, надо его связать, а то...

 

Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью и наконец счастливо добрался до своей квартиры.

 

Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю.
Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала её милые губки, посиневшие от ночного холода.

 

Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до неё.

 

«Прощай, Настя», — сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.

 

Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечку и бросился на постель; только сон на этот раз заставил себя ждать более обыкновенного.

Уж восток начинал бледнеть, когда я заснул, но — видно, было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь.

 

В четыре часа утра два кулака застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?..

 

«Вставай, одевайся!» — кричало мне несколько голосов.

 

Я наскоро оделся и вышел.

 

«Знаешь, что случилось?» — сказали мне в один голос три офицера, пришедшие за мною; они были бледны как смерть.
— Что?
— Вулич убит.

 

Я остолбенел.
— Да, убит — продолжали они, — пойдём скорее.
— Да куда же?
— Дорогой узнаешь.

 

Мы пошли.

 

Они рассказали мне всё, что случилось, с примесью разных замечаний насчёт странного предопределения, которое спасло его от неминуемой смерти за полчаса до смерти.

 

Вулич шёл один по тёмной улице: на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью и, может быть, прошёл бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь»

— «Тебя!» — отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца...

 

Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал только два слова:

«Он прав!»

 

Я один понимал тёмное значение этих слов: они относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не обманул меня: я точно прочёл на его изменившемся лице печать близкой кончины.

 

Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы.

 

Мы шли туда.

 

Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал на улицу, второпях пристёгивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная.

 

Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа.

 

Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая.

 

Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Её губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?

 

Между тем надо было на что-нибудь решиться и схватить преступника.

 

Никто, однако, не отважился броситься первым. Я подошёл к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него.
Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочёл большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.

 

В это время старый есаул подошел к двери и назвал его по имени; тот откликнулся.
— Согрешил, брат Ефимыч, — сказал есаул, — так уж нечего делать, покорись!
— Не покорюсь! — отвечал казак.
— Побойся Бога. Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!
— Не покорюсь! — закричал казак грозно, и слышно было, как щёлкнул взведённый курок.
— Эй, тётка! — сказал есаул старухе, — поговори сыну, авось тебя послушает...

 

Ведь это только Бога гневить.

 

Да посмотри, вот и господа уж два часа дожидаются.

 

Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой.
— Василий Петрович, — сказал есаул, подойдя к майору, — он не сдастся — я его знаю.

 

А если дверь разломать, то много наших перебьёт. Не прикажете ли лучше его пристрелить? в ставне щель широкая.

 

В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу, я вздумал испытать судьбу.
— Погодите, — сказал я майору, я его возьму живого.

 

Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трёх казаков, готовых её выбить, и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошёл хату и приблизился к роковому окну.

 

Сердце моё сильно билось.
— Ах ты окаянный! — кричал есаул: — что ты, над нами смеешься, что ли? али думаешь,что мы с тобой не совладаем? — Он стал стучать в дверь изо всей силы, я, приложив глаз к щели, следил за движениями казака, не ожидавшего с этой стороны нападения, — и вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой вниз.

 

Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но дым, наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку, лежавшую возле него.

 

Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трёх минут, как преступник был уж связан и отведён под конвоем.

 

Народ разошёлся. Офицеры меня поздравляли
— точно, было с чем!

 

После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом?

 

Но кто знает наверное, убеждён ли он в чём или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..

 

Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает.

 

Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!

 

Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу всё, что случилось со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет предопределения.

 

Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою:

 

— Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудрёная!..

 

Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмёшь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны: приклад маленький,того и гляди, нос обожжёт...

 

Зато уж шашки у них — просто моё почтение!

 

Потом он примолвил, несколько подумав:
— Да, жаль беднягу... Чорт же его дёрнул ночью с пьяным разговаривать!..

 

Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано...

 

Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений.

 

 

 

Конец

 

 

 

 

 

 

Дальше